Смерть в Японии

02.01.2013

Кладбища стали разрастаться к концу эпохи Мэйдзи после японско-китайской и Русско-японской войн, когда тела погибших не могли доставить родным и хо­ронили подобным образом.

 

Смерть для японца

Японцы в своем большинстве по-иному, чем евро­пейцы, относятся к такому переходному событию, ка­ким является смерть: она не внушает им страха, ибо там их не ждут никакие ужасные муки (некоторые буддийские секты, правда, считают по-другому), равно как не ждет их и рай, который представляется им мало­вероятным. Единственное, что привил им буддизм, — так это учение об относительности всего сущего: все, что родилось, непременно придет к распаду и смерти. 

Смерть — это факт, присущий жизни точно так же, как и рождение. Большинство буддистов отличаются от последователей синтоизма тем, что верят в некое подо­бие рая после смерти, но не рая, который является воз­аграждением наиболее добродетельным людям, как его представляют иудаизм и христианство, а состояни­ем абсолютного блаженства, отсутствия желаний и страданий. Некоторые буддисты полагают, что их дух вернется на землю, другие — что он непременно до­стигнет этого состояния блаженства, рая Будды Амиды (Амитабхи). 

 

Есть и те, кто считает, что после смерти физического тела их дух вольется в сумму всех душ все­ленной. Что касается синтоистов, то они не верят ни в ад, ни в рай, а считают, что после смерти станут неви­димой высшей сущностью, коми. Сам же факт ухода из этого мира представляется им нечистым. Буддийские и синтоистские верования очень часто обращаются к те­ме смерти, как правило, говоря о том, что смерть — не­избежность, и никто, даже император, не может пере­хитрить ее, и было бы иллюзией считать ее более чем просто одним из жизненных событий. Тем не менее — это верование существовало с самого рассвета япон­ской цивилизации — физическая смерть рассматрива­лась не как нечто пугающее, но как что-то нечистое, и требовалось выполнить многочисленные ритуалы, чтобы избавиться от скверны. Поэтому похороны по синтоистскому обряду сопровождались проведением многочисленных очистительных ритуалов. 

Синтоизм

Синтоизм с отвращением относится ко всему, что касается физи­ческой смерти, поэтому необходимыми церемониями занимались, как правило, буддийские монахи, и начи­ная с VI века, когда в Японии появилось учение Будды, именно монахов привлекали размышления о смерти (возможно, потому, что образование делало упор на том, что происходит с человеком после его кончины), в то время как различные каннуси (священнослужите­ли синтоизма) предпочитали иметь дело с вопросами, касающимися повседневной жизни. До Мэйдзи синто­исты считали буддийских монахов нечистыми людь­ми, поскольку те неизбежно были связаны с проведе­нием похоронных обрядов. Многие японцы старались избегать встречи с ними. Но если случалась смерть, верующие буддисты сейчас же принимались искать монахов, чтобы услышать от них слова утешения и провести необходимые обряды. На совершение само­убийства не налагалось никаких религиозных запре­тов, японцы считали, что каждый волен положить ко­нец своей жизни, если он того желал: «хорошая» (то есть достойная) смерть была предпочтительнее жизни в бесчестье. Таким самоубийством часто восхищались, хотя и сожалели о человеке. 

Самоубийство

В Европе самоубийство, совершаемое самураями и называемое харакири (сами японцы предпочитали термин сэппуку), вызывало удивление и казалось недо­стойным деянием. На самом деле этот способ уйти из жизни никогда не носил такого жестокого характера, как это со смакованием описывают рассказы, в кото­рых герой вспарывает живот и вырывает внутренности в присутствии врага. Это чистейший вымысел. В дейст­вительности тем, кто совершал сэппуку, вспарывая жи­вот, почти всегда помогал друг или свидетель (кайсаку-нин), который должен был по приказу совершающего самоубийство отсечь ему голову саблей после того, как тот совершал ритуальное надрезание живота. Надрез не был глубоким и не задевал ни одного жизненно важ­ного органа, лезвие кинжала проникало в тело всего на несколько миллиметров, что не вызывало сильной бо­ли. После совершения харакири помощник точным и сильным движением отсекал голову от тела. 

Надрез на теле погибшего ясно говорил о добровольном реше­нии уйти из жизни и не давал повода обвинять в смер­ти того, кто выполнил его приказ. К этой «почетной» смерти прибегали только представители военной ари­стократии, простолюдины же предпочитали другие способы самоубийства. Сэппуку стало редким явлени­ем в годы Мэйдзи, так как приказ совершить самоубий­ство не исходил больше от высшей власти, как это бы­ло в эпоху Эдо, и основывался только на личном желании человека покончить с собой. Сэппуку, совер­шенное в 1912 году генералом Ноги и его супругой, ко­торое не являлось харакири в строгом смысле этого слова, поскольку муж и жена перерезали себе горло, стало одним из последних в истории Японии, хотя и позднее к этому обычаю прибегали крайние национа­листы вроде писателя Мисимы Юкио. Часто говорят о том, что генерал Ноги покончил с собой, чтобы не пе­режить императора, которому верно служил до его смерти. Но эту причину нельзя считать единственной. В предсмертном письме мы читаем, что причиной, по­будившей его уйти из жизни, было то, что он стремил­ся искупить свою вину, когда во время войны на Кюсю в 1877 году (!) позволил врагу поднять знамя, которое нес. С этих пор он постоянно вынашивал идею о смер­ти. И тридцать пять лет ждал момента, чтобы во вре­мя похорон императора «заплатить долг». 

Огранизация похорон

Путешественники, посещавшие Японию, часто испытывали удивление, то и дело натыкаясь (как пра­вило, на окраинах городов и у храмов) на маленькие кладбища с бесчисленными крошечными могилами, обозначенными разной высоты камнями, на одной стороне которых были выбиты какие-то знаки. Этих стел было иногда так много, что они производили впе­чатление настоящего каменного леса. У некоторых из них были посажены цветы или лежали букеты. Другие возвышались в центре совсем маленького огорожен­ного участка, где земля была усыпана мелким гравием. Кладбища стали разрастаться к концу эпохи Мэйдзи после японско-китайской и Русско-японской войн, когда тела погибших не могли доставить родным и хо­ронили подобным образом. В этих могилах не было тел, иногда только прядь волос, обрезки ногтей или ур­ны с прахом умершего. До 1874 года в Японии не было принято ни воздвигать надгробия, ни устраивать клад­бища на западный манер. Первое подобное кладбище было создано в Токио в Аояме на специально выделен­ной для этой цели территории храма. В это же время жителям города запретили хоронить покойников, где придется, как это делалось раньше согласно обычаю, когда тело хоронили где-нибудь в стороне от дома и могилу никак не обозначали, чтобы можно было ско­рее забыть о ней. В другом же месте, преимущественно в саду храма, воздвигали маленький памятник или про­сто деревянную дощечку с надписью. К этой псевдомо­гиле приходили родственники и друзья, чтобы поч­тить умершего. Если тело кремировали, что делалось как в деревнях, где земля была дорогой, так и в городах, чтобы не отводить под кладбища слишком большие территории, то пепел собирали в урну, которую затем закапывали или оставляли в храме. В зависимости от того, кем был покойник, буддистом или синтоистом, похороны проводились по-разному. В первом случае изготовлялся гроб цилиндрической формы, похожий на бочку, в котором покойник как бы сидел на корточ­ках; во втором случае гроб был похож на тот, который используется на Западе. 

Обычно смерть обставлялась множеством ритуалов, варьирующихся в зависимости от региона страны. Но как правило, дом, в котором умер человек, объявлялся нечистым, и, как следствие, на него накладывалось та­бу, о чем людей предупреждала надпись на двери или нечто вроде деревянного креста, установленного пе­ред ней. В древности дом вообще сжигали и семья строила новый в другом месте. Но этот обычай не мог­ли больше выполнять, зато проводились многочислен­ные ритуалы, призванные снять «скверну» с того, что находилось в контакте с покойником. Огонь, горев­ший в доме, где кто-то умер, также считался нечистым и не мог больше использоваться для приготовления пищи или даже просто для того, чтобы зажечь от него трубку. Его переставали поддерживать, пламя гасло, а после похорон огонь разводили заново с помощью го­рящих угольев, принесенных из соседнего дома, или, позже, с помощью спичек. Традиция также предписы­вала, чтобы семья умершего отдавала урожай и живот­ных другим семьям, но этот обычай соблюдался не слишком строго и был скорее видимостью. Соседу предлагали меру риса и какое-нибудь животное, а он возвращал все это после похорон. Во время похорон родственники покойника одева­лись в белое (цвет траура в странах Дальнего Востока), а женщины следовали за процессией, обернув головы левым рукавом своего белого кимоно. Когда гроб или урну с прахом выносили из дома, о порог разбивали глиняную посуду, которой часто пользовались, как правило — чайную чашку Похоронную процессию со­провождал человек с факелом, очищая дорогу вслед за ней, а на месте, где должен был быть погребен покой­ник, зажигали огонь, символизирующий бога очага. 

Процессию возглавлял ближайший наследник покой­ного, несший могильную плиту, на которой было вы­бито его имя. Вдова усопшего или жена наследника шла следом с подносом в руках, на котором лежало подношение в виде пищи и который полагалось поста­вить на землю на месте захоронения или рядом. На протяжении всего пути разбрасывали зернышки риса или мелкие монетки, чтобы отвлечь внимание злых ду­хов. Из этих же соображений к месту захоронения час­то шли не прямым, а извилистым путем. Саму могилу копали молодые люди из деревенских общин или те, кто в этой деревне был чужим. Обычай предписывал предлагать пищу этим чужаками. На обратном пути члены семьи опережали процессию и, вернувшись в дом, рассыпали по земле соль, чтобы очистить ее и так­же помешать злым духам приблизиться. Таким обра­зом, жилище считалось вновь пригодным для жилья и в нем опять зажигался огонь. 

В некоторых регионах родственницы покойного или специально приглашенные женщины громкими воплями оплакивали потерю любимого человека, но этот местный обычай совершенно исчез к концу эпохи Мэйдзи. В то время как в народе похороны сводились к максимально простой церемонии, среди аристо­кратии отдавалось предпочтение как можно более пышным и дорогостоящим похоронам. Так, в 1897 го­ду, когда хоронили вдовствующую императрицу, на проведение церемонии было потрачено более семи­сот тысяч йен — сумма весьма значительная для того времени. Тысячи преступников были помилованы, за­нятия в школе прекращены на неделю и в течение ме­сяца запрещалась какая-либо музыка. 

Но если на таких похоронах общенационального масштаба каждый мог свободно принять участие, то в деревнях чужим редко когда позволялось присутство­вать при совершении ритуалов. Беременные женщины не должны были смотреть на похоронную процессию, а если этого не удавалось избежать, то полагалось спрятать маленькое зеркальце в своем оби, чтобы оно отпугивало злых духов. Кроме того, хозяева домов, ми­мо которых пролегал путь похоронной процессии, во­оружались против вредоносного влияния защищаю­щим знаком, который чертился на двери, или рассыпали на пороге немного соли. К концу эпохи Мэйдзи покойников стали все чаще кремировать, особенно эта практика распространи­лась в городах, где были проблемы с местом для клад­бищ. В деревнях кремацию проводили, как правило, на территории буддийских храмов, хотя могли сжигать трупы и в поле. Прах, собранный на следующий день и промытый в чистой воде, хранили в маленькой урне, которую ставили на семейный алтарь на время траура (обычно он длился сорок девять дней), затем закапыва­ли в землю или помещали в храме. 

После того, как в начале эпохи Мэйдзи буддизм ока­зался в положении преследуемой религии и был отде­лен от синтоизма (по приказу императора), синтоист­ский похоронный обряд стал вытеснять буддийский, так что монахи принимали все меньше участия в этой церемонии. Синтоизм стал национальной религией Японии, и священнослужителям этого культа при­шлось заниматься умершими и заботиться о их поми­новении; специально для церемонии почитания усоп­ших были созданы многочисленные святилища, причем особенное внимание уделялось культу памяти солдат, павших на поле битвы. Так, в 1868 году в Токио появилось святилище Ясукуни, в котором, как верят, живут души тех, кто отдал жизнь за родину. 

Новые обычаи

С начала 1886 года в Токио и в других крупных горо­дах появились похоронные бюро, которые снабжали население всем необходимым для правильного прове­дения обряда на буддийский или синтоистский манер и занимались всеми деталями похорон, вплоть до того, что предоставляли лицам, желающим следовать за про­цессией, необходимые транспортные средства вроде дзинрикши. В городах в похоронном обряде участвова­ли только члены семьи покойного, а соседей это ни в коем случае не касалось. Чтобы оповестить их об окон­чании траура, родственники умершего посылали дру­зьям и знакомым небольшие подарки-угощение (толь­ко не из мяса, поскольку его употребление в пищу в период соблюдения траура строго запрещалось). К по­дарку прилагался маленький кусочек морского уха, за­вернутый в лист бумаги, что означало, что люди, пославшие это угощение, больше не считаются нечис­тыми, срок траура подошел к концу и они могут вновь есть рыбу и мясо. Сейчас этот носи сопровождает все съестные подарки, и его первоначальное значение за­быто до такой степени, что носи символизирует малень­кий рисунок, напечатанный на бумажном конверте. 

Одной из черт, присущих государственным деяте­лям и законодателям эпохи Мэйдзи, было то, что они придавали мало значения местным обычаям крестьян и простолюдинов по сравнению с традициями старин­ных аристократического и военного сословий. Так, что касается права наследования, то законодательство того времени, беря пример с европейского, передавало его старшему сыну. Это перекликалось с аналогичным конфуцианским обычаем, существовавшим среди во­енного сословия в прежние времена. 

Но­вый Гражданский кодекс

Общепринятый обычай настаивал на передаче дома сыну и его супруге после того, как хозяину исполнится шестьдесят лет, что позволяло избежать споров между наследниками. Об этой передаче сообщалось супруге законного наследника (она получала миску с рисом как знак власти), и ей также передавалась часть наслед­ства, равная доле мужа. Новые же законы устанавлива­ли, что передача имущества может быть осуществлена только после смерти и только старшему сыну в семье, что привело к потере власти его супругой и ограничи­ло ее владения кухней. Но этот закон соблюдался лишь в городе. Старые обычаи все еще были в силе, и закон формально не упразднял их; они не могли быть запре­щены, пока не давали повода для возникновения раз­ногласий, которые могли быть решены только в зале суда. На самом деле это положение о первородстве могло равным образом применяться в случае, если се­мья усыновляла ребенка после кончины старшего сы­на или если среди наследников покойного оставались только дочери. Согласно закону 1875 года прежнего Гражданского кодекса, человек мог называться главой семьи и наследовать имущество умершего, если он яв­лялся: 

1) прямым родственником покойного, имею­щим наиболее близкую степень родства при условии, что оно законно, либо если он был рожден от сожи­тельницы; 

2) сыном или внуком покойного (поскольку мужчинам отдавалось первенство в праве наследия); 

3) среди потомков мужского или женского пола предпо­чтение отдавалось старшему или старшей, законному сыну перед сыном, рожденным от сожительницы. 

Но­вый Гражданский кодекс, принятый в 1890 году, почти все случаи трактовал в пользу законных потомков (жен­ского или мужского пола) перед усыновленными, но все еще оказывал предпочтение сыну перед дочерью. 

Обычай требовал, чтобы человек, не имеющий сы­новей, усыновил зятя, который мог наследовать титул главы дома и принимал его имя. Но гораздо чаще слу­чалось так, что усыновление семьей ребенка не имело целью обеспечивать преемственность потомства муж­ского пола (обычно оно уже было обеспечено), а долж­но было просто укрепить семью. В некоторых провин­циях мальчики из бедных семей почти автоматически усыновлялись богатыми семьями и воспитывались надлежащим образом как собственные дети. Обычно эти приемные дети не имели права наследовать титу­ла или состояния той семьи, в которой воспитывались. Среди военного сословия мальчика из чужой семьи иногда принимали в свою, чтобы он мог встать во гла­ве рода или семьи, если законный наследник был еще слишком молод и не мог достойно выполнять свои обязанности. Премный сын заменял законного наслед­ника до тех пор, пока тому не исполнялось двадцать шесть лет. Тогда он уступал ему место, а сам получал земли и что-то вроде пенсии, выплачиваемой рисом. 

Как правило, наследник должен был быть женат, чтобы лучше справляться со своими обязанностями главы семьи. Но новые законы не поддержали эту тра­дицию, и правом наследования обладал как женатый мужчина, так и холостяк, бывший законным или при­емным сыном. 

Между тем во многих провинциях новые законы о передаче наследства и усыновлении игнорировались очень долго. Местный обычай, не имея юридической силы, продолжал соблюдаться, как и в старые времена. И только в городах, где условия жизни полностью из­менились, новые распоряжения были приняты всеми жителями.