23.08.2012
Идея тэнно отвечала рефлексу национальной гордости, это был резкий выпад японского общества против господства неоконфуцианства, политическая жесткость которого затмила романтику драм и потрясений былых времен.
Религиозное поклонение императорской семье, особенно развивавшееся с конца XIX века, корнями уходило в эпоху Эдо. Камоно Мабути (1697—1769), Мотоори Норинага (1730—1801), Хирата Ацуцанэ (1776—1843) были главными создателями идеи тэнно — абсолютного религиозного поклонения императорскому дому, — которую Мотоори Норинага выразил с исключительной силой: «Наша страна — родная страна Богини, сверкающей на небе, которая распространяет свет на все страны, находящиеся в четырех морях. Наша страна является источником происхождения всех остальных стран, и во всем она превосходит прочие государства… Императорская династия, царствующая в нашей стране и распространяющая свой свет на весь народ, — это потомство Богини, сверкающей на небе. В соответствии с повелением, которое им дала Богиня, царить вечно, как небо и земля, династии императоров предназначено повелевать нацией бесконечно до конца времен, пока мир будет существовать. Таков наш Путь» (Мотоори Норинага Дзэнсю).
Идея тэнно отвечала рефлексу национальной гордости, это был резкий выпад японского общества против господства неоконфуцианства, политическая жесткость которого затмила романтику драм и потрясений былых времен. По мере того как развивались первые филологические опыты изучения классики, японские ученые стали исследовать старинные формы синтоизма (ко-синто), такие, какими они, без сомнения, были до того, как синтоизм был вынужден отказаться от своего первоначального вида, в те далекие времена, когда ни буддизм, ни конфуцианство еще не поглотили синтоизм своими категориями. Недоверие феодальных структур уже существовало: уже суйка синто Ямадзаки Ансай (1618—1682) подчеркивал свое благоговение перед императорской семьей. Хаяси также писал об этом, хотя и находился на службе у Токугава и был образцовым представителем конфуцианской ортодоксии. Тем не менее он проповедовал в Киото необходимость наивысшего почитания императора.
Идея в самом деле имела успех, поскольку в ней обрели почву для взаимопонимания и течение, направленное на восстановление национальных ценностей, и течение, которое стремилось к китаизации: первые памятники японской литературы и китайская философия вращались вокруг понятия верховной власти. Если перипетии Японии XX века рассматривать как следствие предшествующего опыта, то они уже не удивляют. На Дальнем Востоке никогда не проводилось, как на Западе, четкого различия между кесарем и Богом, если это разделение вообще когда-либо соблюдалось в действительности даже в тех странах, которые придумали упомянутый принцип. Японское представление об императоре, таким образом, страдало от двойственности, которая на протяжении веков была источником многих недоразумений, зачастую драматического характера. На это представление оказывала влияние близость Японии к Китаю, даже сам император испытывал это воздействие китайской концепции императорской власти.
В китайских конфуцианских и правовых концепциях император, считавшийся «сыном Неба», оставался человеком. Но это был человек, личность которого оценивалась тем, что он был избран Небом первым среди людей, совокупность которых составляла связь между квадратной землей и круглым небом. Китайский император был основой Вселенной; его символ — дерево Кэн — располагался в центре неба и земли, там, где в полдень не существует ни тени, ни эха. Императору выпала священная миссия обеспечивать беспрерывное движение механизмов Вселенной, а человеческая общность в ней представляла наиболее законченный аспект. Он, безусловно, являлся религиозным главой, но религия смешивалась тогда с регулярным движением государства: человеческие качества, даже добродетель, и религиозная практика рассматривались как предпосылки удачи в материальном мире. Сын Неба был облачен всемогущей и вездесущей властью. В нем должны были соединяться и концентрироваться все добродетели, а от его большей или меньшей мудрости зависел неостановимый ход дел в стране: «Для того чтобы управлять народом и империей, не существует ничего более эффективного, чем добродетель, ничего более действенного, чем справедливость. Благодаря добродетели и справедливости народ проявляет трудолюбие и не возникает потребности прибегать к наказаниям. Именно такой была форма правления Чэн Нонга и Хуан Чи. Благодаря добродетели и справедливости безграничность четырех морей, воды рек и потоков не может стать угрожающей. Высота горы Тай-шань, опасная крутизна горы Хуэй не могут создать препятствия. Поэтому добродетель древних царей мирно охватывала весь мир и мирно разливалась до четырех морей» (Лю Пу Вэй. Лю че чунь цзы).
Экономический застой, бедствия, голод, эпидемии рассматривались в Китае как предупреждение природы: они означали для подданных и для императора, что он больше не гармонировал с космическими силами: «Когда горы обрушиваются и реки пересыхают, то это предзнаменование гибели государства» (Сыма Цянь «Исторические записки»). С этого момента свержение неспособной династии становилось законным. Новый основатель династии обычно появлялся из бури и предъявлял доказательства того, что он достоин мандата Неба. Пришедшие в Японию вместе с конфуцианством в эпоху Асука, эти представления в той или иной степени оказывали влияние на японского императора и его народ.
В том же направлении еще из эпохи Эдо шло развитие конструктивного исторического разума, озабоченного моральными «уроками» и доказательствами. В XVII веке началась новая эра, которая связана с историческим видением национального прошлого. Оно должно было рассматриваться уже не" в легендарных аспектах, а в соответствии с повествовательной строгостью китайских анналов. В 1657 году Токугава Мицукини (1628—1701) — внук первого сегуна из дома Токугава и один из главных приверженцев неоконфуцианства—собрал в своих землях в Мито группу, которой было поручено полностью пересмотреть историю Японии в свете принципов китайской исторической науки. Эти принципы до того времени понимались иначе. Ученым следовало выявить, какие реальности скрывались под древними мифами, а не заниматься изысканием причин недавнего переворота; они надеялись способствовать укреплению морали и социального строя, основы которых, как полагалось, нужно было извлечь из событий мифологического прошлого: «Пишите ее [историю], сохраняя верность событийной основе, и моральная сопричастность проявится открыто. От древности до настоящего времени обычаи и традиции народа, были ли они изысканными или грубыми, равно как и правительство и управление во времена, сменявшие последовательно друг друга [приводившие к процветанию или к гибели], будут изложены черным по белому так же ясно, как если это были вещи, которые мы осязаем. Хорошие поступки служат тому, чтобы вдохновлять людей, а плохие — чтобы их удерживать от плохого, таким образом, пусть мятежники и предатели дрожат в страхе перед судом истории. Таким образом, образование и поддержание общественного порядка получат от этого большую выгоду» (Дай Нитон Сит).
Следуя китайскому примеру — «Истории великой династии Мин» (Та Минче), — эта работа должна была закончиться составлением «Истории великой Японии» (Дай нихонси), первые тома которой появились в 1715 году. Исследование завершилось морализацией, исключив какое-либо иное рассмотрение, так что ничего в конечном счете не было изменено в старой мифологической хронике. Идея лояльности, которую все должны выказывать императорскому дому, от этого только усилилась, тем не менее передача государственных дел в руки императора не предполагалась.
Сторонники научной истории также пытались исследовать проблему императора и возникновения императорской власти. Один из них, Араи Хакусэки (1657—1725), историк, философ и известный политический деятель, имел смелость обнародовать некое открытие в китайской мысли, не связанной с феодализмом, но это не понравилось сегуну Ёсимунэ, и автор оказался в немилости. Вынужденная праздность, которая последовала за этим, предоставила ему свободное время для размышлений над легендарным происхождением Японии, миф о котором, как предполагалось, должен был усиливать императорский престиж. Мудрость мыслителя уберегла его от дальнейших неприятностей, так как эта идея устраивала, вероятно, всех — и цензоров сёгуната, и сторонников пересмотра представлений об императоре: мнения сошлись. «Японские источники по этому периоду [древности] редки, это правда, однако в китайских исторических сочинениях начиная с „Позднейшей истории Хань" присутствуют сведения, которые касаются нашей страны, и там приводится много ценных сообщений. Между тем их обычно считают россказнями и выдумками, почерпнутыми из иностранных источников, и мы проходим мимо них, не уделяя им никакого внимания и не удостаивая их изучением. Кроме того, три корейских государства в эпоху Хань были заморскими областями нашей страны в течение четырехсот лет, и их архивы часто подтверждают или дополняют нашу информацию, но и их презирают точно так же. Таким образом, историки Мито опираются на „Хроники" и больше ни на что другое; и в силу этого история нашей страны оказывается повествованием о мечтаниях, привидевшихся во сне… Люди обычно желают прославиться благодаря своим знаниям и своей доброй репутации; но с тех пор, как моя репутация ученого достигла Китая, Кореи, Рюкю и даже Голландии, путешественники из этих стран спрашивают время от времени о том, что у меня нового, но их интерес ко мне стал одной из причин моих несчастий. Учитывая мой пожилой возраст, я должен считаться с фактом, что мои дети и мои внуки рискуют пострадать из-за этого интереса. Уже семь или восемь лет я пытался держаться в тени, и мне рассказывают, что людей, которые меня критикуют, не так уж и много. Именно эти причины заставляют меня сомневаться, следует ли мне публиковать мои труды. Я твердо заявляю: я могу довериться мнению людей лишь через век или два века после моей смерти» (Араи Хакусэки дзэнсю). Это не было научной дискуссией, но в этой ситуации отразилось философское противостояние двух точек зрения на происхождение государства!.
Действительно, в Японии (возможно, в большей мере, чем в другой стране) власть использует людей и вся японская история представляет собой только длинное недоразумение между законностью и реальностью власти. Великие законодательные изменения, потрясения зафиксировались в тексте сводов законов — под влиянием Запада — только с XVIII века, который возродил составление законов по китайскому образцу: парадоксальным образом Восток и Запад дали одинаковую оценку японской истории. Современные юридические акты не ввели, впрочем, ничего нового, поскольку уже в XIX веке БабаТацуи (1850—1888) написал: «Учитывая природу идеи государства, суверенитет должен заключаться в народе. Он может находиться в руках императора согласно времени и обстоятельствам, но с развитием прогресса в деле просвещения народа и процветания страны он должен в конечном счете находиться у народа… В Японии он заключается, без сомнения, в личности императора уже две с половиной тысячи лет, но его следует возвратить народу по его требованию через несколько сот лет, когда судьба страны будет изменена и когда народ будет единодушен в том, что следует превратить монархию в демократию» (Баба Тацуи. Автобиография Канэко Кэнтаро).