26.08.2012
Просторные сады для прогулок, которые украшают в настоящее время Японию, — это наследство Токугава.
Неотъемлемая часть традиционного жилища — «японский сад» известен в той или иной форме (которая может оказаться и карикатурной), и его специфические элементы составляют множество символов, порождающих фантастические образы. Прежде всего в нем есть каменный или деревянный мостик, этот замечательный изогнутый мостик, кривизну которого иногда увеличивают, чтобы могла пройти лодка; или плоский мост, или мост, волнами проложенный от быка к быку (яцу-хаси), или крытый мост, появившийся в XIV веке под влиянием архитектуры дзэн-буддизма. Переброшенный через воду или деликатно покоящийся на стоячих водах, мостик позволяет пройти без риска через зеркало озера — центральную часть сада любого размера. Японский пейзаж действительно невозможно себе представить без воды и в особенности — без моря. В этой стране, разорванной на острова и открытой волнам, идея восстановления гармонии берега — традиция, пришедшая из Китая и Кореи, — должна была приобрести особенную популярность. Принцип был доведен до крайности в Кавара-но-инь в Киото, резиденции Минамото-но Тори (822—895), куда ежедневно доставляли морскую воду, из которой выпаривали соль на горящих дровах, как это делали в маленьких прибрежных деревнях, расположенных в глубине заливов. Естественная теснота уже вызывает в памяти искусственную миниатюризацию садов. Начиная с IX— X веков японцы любят в садах воспроизводить знаменитые пейзажи, как, например, Мацусима—россыпь островов среди сверкающей глади моря; или Ама-но-Хасидатэ — длинная лента, покрытая лесами, тончайшая граница, брошенная между двумя морскими пространствами, увековеченная Сэссю; или озеро в форме сердца, как, например, в знаменитом Сайхёдзи в Киото.
Сады в Киото: пруд, где произрастают водяные растения, каменный мостик, покрытый патиной времени, кусты, деревья, ствол старого дерева с невероятными изгибами — именно это и составляет элементы традиционного японского сада.
Стало традицией включать в картину один остров или несколько островов, природные разновидности которых систематизируются и копируются, например гористый остров (ямадзи-ма) и равнинный остров (нодзима); украшенный деревьями остров (морисима) и прибрежный остров (исосима). В японском варианте даосийской китайской легенды о Трех священных горах, на которых проживал за морями отшельник, владевший эликсиром долголетия, эти острова служили для лодочных прогулок, они могли стать приютом для музыкантов; символизм, таким образом, оставлял место и для праздника. Привлекали к себе внимание не только спящие воды озер, но и шумящие потоки водопадов. Начиная с X века японские мастера проявляли чудеса изобретательности при использовании естественной разницы в уровнях воды. Во времена Эдо в крайнем случае прибегали к помощи механизмов, как, например, в устройстве каскада Кёраку-эн в Токио, запечатленном для Токугава Мицукини (1628—1701), и сегодня еще спокойная гавань, зажатая между гигантским железнодорожным комплексом и современным луна-парком, снабжена колесом, поднимающим воду.
Рождаемые водой и располагающиеся около воды, появляются наконец камни. Поистине не может быть настоящего японского сада без камней, игра света на неровной поверхности которых проявляется в легкой влажности или потоке частых дождей. Наследство Китая благодаря кисти Бо Цзюйи (772— 846), поэта эпохи Тан, высоко ценимого в Японии во времена эпохи Хэйан, — интерес к камню, общая черта для всего мира иероглифов, приобрел в Японии, где его обрабатывают веками, особенную изысканность и представляет существенный элемент эстетики чайной церемонии. Камень в Японии не рассматривается как неодушевленная материя; впрочем, как синтоизм, так и буддизм одухотворяли все без ограничений. Любой материальный предмет может в любой момент стать вместилищем души, которая, пусть грешная и падшая, остается тем не менее душой. Кроме того, камень обладает неосязаемой крепостью доброго человека; отполированный и обработанный, он приобретает блеск и изящество культуры. Именно поэтому камень очень любили монахи. Распространенная мода на каменные сады и их сложный символизм, создание пейзажей с камнем (карэ-сан-суй), как в Дайсэн-инь (1512), или движения камня (тораноко-ватаси), как в Рюондзи (1450), представляли собой древнее течение: с начала эпохи Хэйан существовала особая группа трудящихся монахов и ремесленников, занимающихся обработкой камня (искидатэ-сё). Наконец, на всем Дальнем Востоке любовь к камню подпитывалась древними магическими даосийскими верованиями. Как выражение вечности камень сам является матрицей: самый известный китайский мифический царь Юй Великий родился от камня, и для того, чтобы он родился на свет, было необходимо вскрыть живот его матери; его сын Кии родился, как рассказывают, таким же образом.
Из камня изготавливают фонари. Японский фонарь (то) при всей своей материальной полезности содержит элемент тайны. Поставленный на краю дороги, он высоко поднят на опоре. Низкий, с резьбой на поверхности тяжелого колпака, гармонирующей с гладью вод, он поэтично называется «фонарь, предназначенный для того, чтобы смотреть на снег» (юкими-доро). Самые старые фонари этого типа находятся во дворце Кацура (первая половина XVII века). Похожие фонари использовались для освещения ночных чайных церемоний, которые заканчивались утром. Вместилище огня, фонарь использовался не как обычный бытовой предмет, а прежде всего как воплощение красоты и знак присутствия душ предков. Фонарь появился в Японии вместе с буддистской архитектурой, его широкому распространению способствовало содружество буддизма и синтоизма. Он укрывал огонь, зажженный верующими, и вскоре стал частью религиозного ритуала. В числе жертвоприношений были и фонари; их качество говорило о вкусе и богатстве дарителя, количество фонарей свидетельствовало о состоятельности и набожности верующих. Эта длинная череда фонарей, установленных вдоль выложенной камнями дорожки, ведущей от ворот монастыря, как в монастыре Касуга в Нара, неспешно провожает паломника к центру священного места.
Выложенная камнем дорожка пересекает сад, это не символ пути, ведущего к славе, или простого жизненного пути, это намек на дорогу, тропинка, плоские камни которой брошены в траву на расстоянии друг от друга.
Символика японского сада иногда перегружена различными составляющими, из-за чего утрачивается момент некоторой загадочности, неожиданности. Однако то, что может показаться театральностью, всегда являет очарование для глаз, и сад задуман как динамичное, а не статичное видение. Архитектор и садовник не столько украшают пейзаж, сколько дополняют и раскрывают его, предопределяя ритм шагов прогуливающегося. Образ организованной природы снабжается поэтическим именем. Это имя вызывает воспоминания о каком-нибудь дальнем путешествии, например, в Кёраку-эн воссоздано Западное озеро, которое должно напоминать о путешествии в Китай. Прогулка в саду — тщательно просчитанное движение. К сожалению, теперь из-за рекламы некоторые нововведения оказываются просто катастрофическими, например в Рюондзи: почти по всему парку установлены гигантские камни, из-за утраты простоты знаменитый сад камней потерял здесь свое значение — отсутствует символ завершения пути. Не возникает цельного эмоционального восприятия, чувство дробится, вкус утрачивается, остается только недоумение.
Просторные сады для прогулок, которые украшают в настоящее время Японию, — это наследство Токугава. Несмотря на свои иногда значительные размеры, они ведут свое происхождение от сада, связанного с чайной церемонией (тянива), и отличаются от пейзажных садов господских домов, предназначенных прежде всего для того, чтобы ими любоваться не выходя из дома. Сочетание концепции аристократической эстетики и концепции сада, связанной с чайной церемонией, особенно удачно в шедевре великого Кобори Энею (1579—1647), создателя, или, чтобы выразиться более точно и более определенно, вдохновителя, замечательного сада загородного дворца Кацура, летней резиденции императора в Киото. Кобори Энею принадлежал к семье незнатного даймё Оми. Его верность Иэясу обеспечила ему благосклонность сегуна, который назначил его на официальную должность (фусими бугё). Из-за возвышения в новой администрации он, однако, не утратил дружеских отношений, которые у него были в среде аристократов Киото. Воспитанный на классической культуре, он еще и лично преуспел в традиционных искусствах, его тянуло к старой столице. Знаменитый мастер чайной церемонии, обладающий тонким вкусом, проявлявшимся в разных сферах культуры, он в особенности преуспел в архитектуре и устройстве садов. Ему единодушно приписывают создание загородного дворца Кацура, строгая и величественная простота которого свидетельствует о таланте и страстности архитектора, влюбленного в природу, которая его вдохновляла. По преданию, прежде чем начинать строительство, он поставил три условия: неограниченность в денежных средствах, неограниченность во времени, полная свобода действий. Благодаря уважительному соблюдению всех условий мастера родился шедевр.
Дворец Кацура в Киото был построен в 1620—1624 годах для принца Хатидзё Тосихита (1579—1629), младшего брата императора Гойодзэи, царствующего в 1586—1611 годах. Позже (1642— 1647) сын принца Хатидзё Ниотада расширяет здания и сады; перестройки продолжились до визита отрекшегося от престола императора Гоми (царствовал в 1612—1629 годах) в 1658 году. Имя архитектора павильонов и садов неизвестно, ансамбль был задуман в стиле Кобори Энею, знаменитого мастера чайной церемонии. Сад включает три важные части: чайный сад (тянива); главный чайный павильон (тясицу); зеленый сад, где извилистая дорожка из камней на газоне ведет от одного здания к другому, постоянно открывая пейзаж: на этом газоне перед зрителями, располагавшимися на циновках внутри зданий, происходили игры с мячом; наконец, самое старое здание находится у кромки озера. Посреди озера два острова, на его берегах возведены искусственные скалы из песка и гальки, чтобы создать иллюзию естественного берега. Мосты и каменные фонари, дополняющие ансамбль, с тех пор служат образцом для японского искусства садов.
Есть ли еще что-либо более прекрасное, чем этот рукотворный гимн природе? Можно для сравнения вспомнить Версаль, хотя по духу он сильно отличается — рука человека воссоздает там природу, сглаживая и пересоздавая ее первообраз. Архитектурное решение ансамбля и философия пространственной организации облеклись в ненавязчивый символизм, поэтическую сентиментальность, которую любил больше всего принц, по заказу которого и создавался этот дворцово-пар-ковый ансамбль. Конечно, с течением времени образы былого, может быть, утратили некоторую свою привлекательность для новых поколений, но пропорции ансамбля из деревьев, камня и линий остаются непреходящим образцом. Загородный дворец Кацура стал для своего времени революционным примером (причем примером превосходным) использования прямой линии в пейзажном саду. Контрастная композиция: в центре парка прямые линии каменных мостиков и тропинок напоминают о вмешательстве человека в природу, материалом для зданий, расположенных в определенном порядке, по преимуществу послужили именно необработанные стволы, которые раскрывают всю первозданную красоту дерева. Только в ансамбле дворца Кацура можно видеть столь гармоничное слияние архитектуры и природы.
Урок Мусо (1276—1351), безумца, влюбленного в природу, создателя садов Сайходзи (Кокэ-дэра), настоятеля дзэн-буддистских монастырей Пяти Гор, не забыт. Гинкакудзи (Дзисёдзи) — первый пример в XV веке архитектуры с сёэн, токонома и татами, которыми устланы все полы храма; и еще более Кинкакудзи (Рокуондзи) — реставрированный памятник XIV века. Отмеченная строгостью дзэн-буддизма, эта архитектура воплотила зачарованную земную мечту о рае Амиды, где встречаются после смерти щедрые души. Это напоминание здесь, на бренной земле, о счастье в загробной жизни развивалось в XII—XIII веках, когда амидизм распространялся и становился модой, которая впоследствии превратилась в повседневность. Частные дома становились и культовыми центрами; в среде знати было модным возведение домашних храмов в центре роскошного сада. В Бёдоине или в императорском загородном дворце императора Тоба, ныне не существующем, постройки отражались в пруду. В воде, плескавшейся у основания дворцовых строений, отражаясь в текучей поверхности, удваивалось изменчивое небо. Созерцание сопровождалось радостью открытия: красота этой почти ирреальной архитектуры и ее отраженной копии разворачивалась перед посетителями в конце длинного пути; от острова к острову и от острова к храму искусная череда перспектив завершалась видом святилища. Это был апогей и одухотворенная сущность придворных садов, где молчаливая гладь озера и вод тихо струящейся реки, берущей в нем исток, оживляли протяженные пространства крытых симметричных галерей.